Площадь, залитая солнцем, многолюдна. Зачерпнутая ладонью какого-то величественного здания с колоннами, она образует почти правильный квадрат. Мы (кто – мы? будто бы близкие друг другу) стоим в тени старинного фасада через улицу, издалека погладывая на площадь. Взгляд вырывает черную бронзовую скульптуру в самом ее центре. Это конная статуя без всадника, странно выделяющаяся на общем желтом фоне, - словно муха, упавшая в бокал с белым вином.
К статуе подходит человек – вероятно, уборщик, - чтобы чистить ее. Он тянется, берется за бронзовые удила – и вдруг! – статуя оживает! Недвижная доселе скульптура сходит с пьедестала и, ведомая человеком, устремляется на другой конец площади, где установлен похожий постамент. Взойдя на него, конь замирает, как ни в чем не бывало, а человек возвращается на прежнее место – чистить опустевшее подножие.
Через некоторое время уборщик (или конюх?) заканчивает работу и идет снова оживлять коня. Массивная фигура лошади проплывает по улице мимо нас, поблескивая на солнце бронзовым крупом. Какое же это восхитительное и волнующее зрелище!
Провожая животное взглядом, обращаю внимание на странный барельеф слева от себя, выложенный прямо посреди тротуара. Присмотревшись, понимаю, что вижу фигуру женщины, в печали склонившуюся над обезглавленным мужским телом. Странно, но обнаруженное рельефное изображение – к слову, одно из нескольких подобных, – не вызывает ни тоски, ни скорби – лишь удивление, вызванное его необычным расположением.
Оборачиваюсь. Взгляд падает на брусчатку, окаймляющую контур расположенного позади меня здания. Вижу кирпичную стену и изящную арку дверей. С мыслью о том, что о реставрации одного лишь этого фрагмента фасада можно написать целую диссертацию, вхожу в здание.
Поднимаюсь по лестнице, за мной – толпа. Лестница странная, будто бы чем-то накрытая… но это не столь занимательно.
Захожу на этаж (кажется, третий). Библиотека. Большая светлая зала, уставленная старинными стеллажами. На стеллажах – книги. Издания современные, но не новые. Останавливаюсь со своими спутниками у одной из полок, заполненной пестрой кладкой чуть потрепанных книг. Античная литература, Ренессанс, Просвещение… Названия и авторы кажутся смутно знакомыми. Взгляд цепляет высказывание на форзаце: что-то о воспитании детей. Один из моих приятелей, будто бы самый близкий, обвиняет меня в чем-то несущественном, в податливости чужим влияниям. Он неправ, но не хочу спорить. Я отхожу.
На соседнем стеллаже мое внимание привлекает еще одна книга, обращенная ко мне светлым титулом. Я не вижу, что это за книга, что на ней написано, но от нее исходит какой-то нежное притягательное сияние.
Я слышу голос позади себя: это голос ребенка. Девочка лет трех говорит мне:
«И схоронили рабу Божию Элагию в возрасте двадцати пяти лет, и родители отпевали ее со счастием и радостию, и жилось ей на том свете легко и весело…»
Слова эти сказанные были полны теплом и светом. Я узнала имя, и образ Элагии отчетливо предстал перед моим взором. Я понимала, что должна бы радоваться, ведь смерть ее сулила мне освобождение. Но я плакала, мне было жаль ее.
Я обернулась. Девочка улыбалась, подняв на меня свою маленькую головку в платочке. Я закричала ей мысленно: «А я?! А что скажешь ты про меня? Что Меня ждет?»
Я опустилась перед ней в этом безмолвном крике, взяла ее лицо в свои руки.
Но – что это? В моих руках маленькая голова младенца, а лицо – моё…